Потому что в Карьере — другого имени озеро не имело — каждый год тонуло не менее пяти человек, и все это знали. Даже Илья, редкий гость в тех сомнительных краях, умудрился один раз попасть на его крутой травянистый берег именно в тот момент, когда огромный неуклюжий водолаз в иззелена-черном мокром костюме вынес из воды и бережно опустил на истоптанную траву скрюченную шафранового цвета утопленницу в уцелевшей на странно маленькой голове черной резиновой шапочке. Илья отвернулся и побрел прочь, только на ходу осознав, что не испытал положенного потрясения, и грустно подумал, что после двух смертей уходящего лета, эта третья — чужая! — уже не кажется столь ужасной… «Вот, как, оказывается, черствеют душой, — отчетливо не подумал, а именно произнес он про себя. — Буду знать».

К концу августа жара, конечно, изрядно уступила позиции, в воздухе оставалась лишь вялая влажная теплота, несшая в себе некий таинственный, сытный и густой запах — чувственно желанный, вкусный, атавистически родной.

— Это грибы повысыпали, — с улыбкой пояснила ему Настасья Марковна, неожиданно встреченная им недалеко от Карьера. — Так пахнет грибной лес. Ты не знал?

Ладная и подтянутая, выше и стройнее, чем обычно, в темно-синем шерстяном спортивном костюме и высоких резиновых сапогах, попадья первая заметила Илью под стеной сдержанно рокочущего завода, где он завороженно и блаженно тянул носом млечно-парной воздух. Усталым движением она поставила у ног битком набитую клеенчатую продуктовую сумку, и юноша с удивлением — хотя чему было удивляться, август же, август! — увидел, что она доверху заполнена свежими нарядными подосиновиками, живописно прикрытыми сверху ажурным папортниковым листом.

— За углом вдоль стены их полно. За полчаса насобирала, — гордо сообщила женщина. — А дальше начинается настоящий лес — с белыми, с маслятами… Сыроежек видимо-невидимо… Ты любишь собирать грибы?

— Не знаю… — растерялся Илья.

И сразу в душе, будто она была шелковым, легким на разрыв мешочком в недрах его явно повернувшего на мужество тела, ткнулась изнутри далекая тупая боль. Он ходил за грибами только раз — совсем маленьким, дошколенком еще, с родным отцом. То воспоминание таилось где-то почти в до-памяти, на самом рассвете осознаваемой жизни: палевая седина колючего мха, пружинящего под ногами, темно-вишневые полусферы грибных головок, их плотный кремовый испод и толстые округлые ножки, словно закрашенные коричневым карандашом, но сахарно-белоснежные на изломе… «Папа, а это хороший гриб? А это?». «Эх, сынище! Да ты и сам у меня хороший, как белый гриб!»…

— Нет, скорей, не люблю… — на секунду зажмурившись и вновь открыв глаза, ответил он.

Настасья Марковна бросила на Илью такой взгляд, словно ходила с ними тогда по голубоватому мху, словно видела, как он сжигал в унитазе свой заповедный альбом, и еще в каком-то важном месте была вместе с ним — или в нем — или просто умела читать его душу, как книгу про Аввакума… Про Аввакума, которого он не напишет. Теперь — никогда. Они вместе торопливо перебрались через рельсы, дружно косясь на далекую электричку, плоским красным пятнышком маячившую там, где сходились рельсы; на правах взрослого мужчины он упорно нес ее тяжелую сумку с прохладными, упругими (иногда приподнимал поклажу и гладил их упитанные тельца свободной рукой) подосиновиками. Миновали ветхую деревянную платформу, взобрались на невысокий пригорок, пошли темной, вековыми липами усаженной дорогой в сторону залива — и, хотя видеть его было еще нельзя, уже будто доносилось издалека его вольное пряное дыхание.

— Здесь раньше было старое финское кладбище, — кивнула вдруг налево попадья. — И однажды — мне двенадцать исполнилось — лет так сорок назад, когда еще… — она неприметно вздрогнула, — почти все были живы… Здесь откопали два захоронения петровского времени. Народ, знаешь ли, с ума посходил, кинулся грабить старые могилы, драгоценности искал или еще что… В общем, оказалось там золото, или нет — один Бог знает, но нашли два прекрасно сохранившихся трупа, мужской и женский. Они не разложились, а высохли, превратились в мумии. Взрослые, кто видел, говорили, что женщина почти как живая лежала, с прической даже, с ресницами… Сама в шелковом платье, чуть ли не розовом, а на ногтях — лак, представляешь? Приехали ученые и увезли их, сказали — ценная находка. И теперь стоят они, бедные, в полный рост в Ленинграде, в Музее Здравоохранения, можешь пойти посмотреть…

— Не пойду… — глухо отозвался Илья, и рот его быстро наполнился жидкой теплой слюной.

Помимо воли перед глазами встало то, о чем думать — запретно: там, в маленькой могилке, сейчас совсем темно, и… и… И если какая-нибудь сволочь через двести лет откопает, то увидит крошечный череп с молочными зубками… О, нет, гадость какая, нельзя об этом…

— Прости, я не подумала, — быстро сказала Настасья Марковна и на секунду легонько стиснула юноше плечо. — Я не спросила: как мама?

— Лучше! — он с охотой переменил тему. — Гораздо! Ну, во-первых, у нее Анжелка есть — мама ее от себя теперь не отпускает почти: и гуляют вместе, и спят ночью в одной кровати… Если б не она — вообще не представляю… Ну, а во-вторых, к нам подруга мамина приехала погостить, одноклассница ее, тетя Валя, веселая такая. Она маму очень поддерживает, не дает наедине с горем оставаться. Пироги печет, борщи там всякие наваривает — и все, знаете, с шутками, ловко так — смотреть приятно. В Военно-механическом институте работает, в отделе кадров, бойкая… Все обещает маму на работу к ним устроить по специальности и даже нового мужа ей найти грозится… Да я — что? Пусть бы и за другого выходила, не жаль… Я все равно скоро уйду от них, как школу окончу… Один хочу жить, работу найду, хватит… В общежитие какое-нибудь пристроюсь или, вон, в этом доме поселюсь, он же теплый. Одну комнату обживу и топить буду — ничего. А в Ленинград на электричке ездить… Подумаю. Ну, до того потерплю, лишь бы ей хорошо было, а то ведь жить после такого… Сами понимаете…

— Понимаю. И живу… — тихо вставила попадья.

— То — вы! — протянул Илья. — Вы сильная! И у вас — идея. Правильная или нет — другой вопрос. Но, у кого идея или там мечта, — тем легче…

— А у тебя она есть? — приподняла бровь Настасья Марковна. Парнишка ни на минуту не задумался:

— А как же! Я мечтаю стать художником. Только не таким, как… Ну, каких много, и все одинаковые, а… Настоящим, что ли… И чтобы писать, как хочу, и людям бы нравилось…

Они остановились перед серой от времени острозубой калиткой ее обшарпанного деревянного дома.

— Зайдешь на чай? — кивнула в сторону попадья. — Дачники мои съехали. Пряников поедим…

Илья важно отдал хозяйке оттянувшую все руки сумку с грибами, представил себе, как в очередной раз застесняется наедине с ней за столом, в четырех стенах, покажется себе мальчишкой, не знающим, куда девать локти, и от смущения начнет громко хлебать горячий коричневый чай под ее теплым, полным нерастраченного материнства взглядом…

— У меня там… Этюд не закончен… — неловко пробормотал юноша. — Я зайду еще до отъезда, не беспокойтесь, — и шустро зашагал прочь.